Pov Tom

Больно.
Просыпаться и со слезами на щеках.
Холодно.
Не чувствовать его тепла рядом.
Пусто…
Его нет. Вскакиваю с кровати и испуганно оглядываюсь, пытаясь подавить в себе отчаянное желание заглянуть в шкаф. Слишком глупо. В глазах жжет, а внутри все сжимается от боли. Не моей.
Медленно открываю дверь и выглядываю в коридор. Никого. Выхожу из комнаты и иду в мамину студию. Я там никогда не был. Сначала мама не разрешала, а потом мне самому стало неинтересно. Но сейчас ноги сами несут меня туда.
Дверь, когда-то покрытая темно-коричневой краской, теперь почти полностью облупившейся. Гордон давно порывается сделать ремонт, но у него все руки не доходят. Прислоняюсь лбом к шершавому дереву. Он там. Чувствую. Но почему-то не хочу заходить, словно боясь нарушить какое-то таинство. Наконец он сам зовет меня. Я не слышу, просто в мозгу как будто вспыхивает: входи, я жду.
Толкаю дверь, и она медленно открывается, издавая неприятный скрип. Он стоит у окна, пальцы задумчиво скользят по раме. Вверх-вниз.
Оборачивается. Холодный лунный свет словно обволакивает его и без того бледную кожу, дорожки слез на лице блестят еще ярче. Он сейчас похож на маленького эльфа, который заблудился в нашем мире и не смог найти дорогу обратно. Страшно прикоснуться, кажется, что он может растаять от любого моего неосторожного движения.
Сам подходит ко мне, неслышно ступая босыми ногами. Тонкие руки обвивают мою шею. Глажу по спине, ощущая под пальцами выпирающие позвонки. Он вздрагивает, прижимаясь ко мне все сильнее. Живой. Зарываюсь лицом в пушистые волосы, от него пахнет чем-то приторно сладким, но в то же время приятным.
Наконец он отстраняется. Берет меня за руку и подводит к потрепанному диванчику, в некоторых местах проеденному молью, и жестом просит сесть на него. Берет со стола чистый лист бумаги и наполовину сточенный грифель, подходит к мольберту.
- Что ты делаешь? – прикладывает палец к губам. Не сейчас.
Грифель уверенно скользит по бумаге. В голове всплывают давно забытые картины: мама у мольберта, которая просит меня не вертеться. Ее теплая улыбка. Яркое солнце, играющее в его золотистых волосах. Ощущение безграничного счастья.
Воспоминание рассеивается. С удивлением замечаю, что снова плачу. Поднимаю взгляд на него, но хрупкую фигурку практически не видно в темноте. Вскакиваю с дивана и подлетаю к нему, резко дергаю на себя, разворачивая, губы скользят по мокрой от слез щеке.
- Тебе нравится? – на картине изображены мы. Я сижу на диванчике, а его голова лежит у меня на коленях. Мои пальцы у него в волосах, его рука гладит меня по щеке.
- Зачем все это?
- Просто мечта…- грустная улыбка. – Все, что мне остается…
- О чем ты?
- Я теряю тебя.
- Нет…
- Не ври мне. Хотя бы сейчас. Ты сам все понимаешь. Я никогда не смогу быть таким же, как твои друзья. Не смогу дать все, что тебе нужно. И ты никогда не будешь любить меня. По-настоящему. Потому что я сам ненастоящий…
Хочется на коленях убеждать его, что он не прав. Но что-то меня останавливает.
- Пойдем спать, уже поздно… - выходит из комнаты, с глухим стуком захлопывая за собой дверь.
Неживой…

Pov Tom

К концу каникул у меня появился новый друг, точнее, подруга. Оказалось, что Сесилия, или Сесси, как я теперь ее называл, переехала в Лойтше около месяца назад. Ее родители развелись, как и мои, и мать, как она выразилась, «решила начать жизнь с чистого листа». Только, по-моему, место она для этого выбрала совсем не подходящее: наша деревушка гораздо больше подходит для доживающих свой век старушек, чем для молодой симпатичной женщины. Однако эти мысли я держал при себе. Сесси, кажется, была в восторге от нового образа жизни, и с нетерпением ждала, когда же она сможет пойти в школу. Она была на два года старше меня, но учиться нам предстояло вместе: из-за болезни ей пришлось пропустить два года, но сама Сесилия предпочитала об этом не говорить, а я старался лишний раз не спрашивать.
Последний свободный день мы решили провести в Магдебурге. Мне не очень хотелось целый час трястись в автобусе, но ради Сесси я готов был потерпеть. Единственное, что портило мне настроение – это его кислая физиономия.
Он относился к Сесилии довольно странно. Было видно, что она его раздражает, но, в то же время, он старался этого не показывать. Раньше он сразу давал понять, что общество моих друзей ему не приятно, но сейчас он вел себя совсем иначе: просто сидел рядом и молчал. Создавалось впечатление, что он ее изучает, как неонтолог – новый вид сороконожек: на его лице можно было прочесть непередаваемую смесь отвращения и безумного интереса. Он ни разу не сказал мне, что она ему не нравится, что само по себе было удивительно. Я уже привык к его постоянному нытью, что мои друзья «тупые уроды» и насколько мне было бы лучше без них. С Сесси он ничего подобного себе не позволял, наоборот, старался о ней вообще не разговаривать, делая вид, что ее не существует. Меня это вполне устраивало. Но в тот день все пошло наперекосяк…
В Магдебург мы добрались только к обеду. Сесилия сразу потащила меня в кафе.
- Не понимаю, для чего нужно было вообще сюда ехать! Чтобы поесть?!
- Том, не будь занудой! Здесь очень мило.
- И дорого…
- Ну ты и жадина! Можешь не переживать, я угощаю! – не ожидал от нее такого широкого жеста. Мне неловко, но денег у меня слишком мало, даже на одного не хватит, поэтому соглашаюсь.
В кафе полно народу, поэтому места нам достаются практически у входа. Я сижу спиной к двери, он – рядом с Сесси, не переставая сверлить меня взглядом. Дверь периодически хлопает, когда заходят очередные посетители, и он каждый раз вздрагивает, как от удара током. Протягиваю ему руку под столом и чувствую прикосновение ледяных пальцев: от него волнами исходит панический ужас. Ободряюще ему улыбаюсь. Он на секунду больно сжимает мою ладонь и тут же отпускает. Вроде успокоился…
Мы заказываем вишневый торт. Он слишком сладкий, но я усиленно делаю вид, что мне нравится – не хочу портить наше первое свидание. Свидание?!
- Ну, как тебе здесь? – Сесилия встряхивает головой, и прядка волос прилипает к ее губам, покрытым липким блеском. Она недовольно проводит рукой по лицу, а я не могу оторвать от нее взгляд. Сесси улыбается, и спустя секунду я чувствую прикосновение ее губ к своим, в нос ударяет сильный арбузный запах. Крепко зажмуриваюсь, но даже сквозь закрытые веки ощущаю горящий взгляд черных глаз.

Pov Tom

- Я просто не хочу, чтобы ты с ней встречался, – на удивление спокойный тон, как будто это не он совсем недавно устроил истерику по поводу Сесилии. Сидит за столом, спиной ко мне, и складывает фигурки из бумаги. Они уже валяются по всей комнате: самолеты, кораблики, журавли… Даже на прозрачных бледно-зеленых шторах примостились несколько бабочек. Сейчас он решил придумать что-то новенькое: уже часа два возится, но мне не показывает. Сюрприз.
Мне нравится валяться на кровати наблюдать за ним: такой сосредоточенный, будто, как минимум, изобретает атомную бомбу. Русые волосы собраны в хвост, но пара прядок все-таки выбивается и падает ему на глаза, отчего он периодически вскидывает голову, как молодой жеребенок. Под тонкой грязно-розовой футболкой отчетливо проступают острые лопатки, а когда он наклоняется вперед, можно разглядеть каждый позвонок. Я уверен, что сейчас хмурит слишком густые для нашего возраста брови и закусывает острыми зубками нижнюю губу, от чего она всегда кажется гораздо полнее и краснее верхней. Я изучил его до мельчайших подробностей, но все равно не могу насмотреться!
- Как ты не понимаешь, что мне уже тринадцать! У меня просто должна быть девушка!
- Зачем? Разве тебе со мной скучно? – даже не поворачивается в мою сторону. Это начинает меня раздражать, поэтому встаю с кровати и подхожу к нему. Хочу развернуть стул, но, не рассчитав, дергаю слишком резко, и он опрокидывается. Это чудо сидит на полу и испуганно таращится на меня своими огромными карими глазищами.
- Ты чего?
- Извини, нечаянно, - протягиваю ему руку, но он не двигается с места.
- Она тебе очень нравится? – этот, казалось бы, невинный вопрос снова выводит меня из себя.
- Тебя это не касается! Мне надоело, что ты все время вмешиваешься в мою жизнь! Да, она мне нравится! И я буду с ней встречаться, хочешь ты этого или нет!
- Хорошо, - я ожидал, что он будет плакать. Или разозлится. Но он абсолютно спокоен, только кончики пальцев едва заметно подрагивают. Хочется крепко сжать их и поцеловать, а потом прижать его к себе и шептать не ухо, что все будет хорошо. Жаль, что это невозможно. Я знаю, что причиняю ему боль, но не могу иначе: когда-нибудь придет время разорвать эту связь. Я же не Питер Пен, чтобы всю жизнь оставаться ребенком, а он просто не сможет приспособиться к взрослой жизни. Я это понимаю. Но продолжаю ему врать, может быть, потому что люблю, а может, просто боюсь последствий.
Он медленно направляется к двери.
- Подожди! – замирает. – Сегодня ко мне придет Сесилия. Надеюсь, ты постараешься вести себя прилично?
- Конечно, Том! - улыбается и закрывает за собой дверь. Подхожу к столу: все-таки интересно посмотреть, над чем он так долго трудился. На темном глянце стола белеет бумажный цветок. Он выглядит как пришелец с другой планеты не фоне старых обкусанных карандашей и моих совсем новых учебников, которые я открывал всего пару раз за весь год. Слишком красивый, слишком хрупкий... Он даже кажется почти настоящим. Но только почти…

На белоснежной скатерти расплывается бледно-коричневое пятно, напоминающее неудачно нанесенную акварельную краску. Но Симоне кажется, что все еще можно исправить; она проводит ладонью по скатерти, пытаясь стереть следы своей неловкости.
- Мама? – дрожащий голос сына доносится как будто издалека. Поняв всю бесполезность своих попыток, Симона резко дергает скатерть на себя. Раздается жалобный звон разбитой посуды, зеркально отражающий истерический женский смех.
Она никогда не думала, что три коротких слова могут так легко вывести ее из равновесия. Где твой брат?
Она так хотела забыть.
Они никогда не расставались, даже когда были совсем маленькими. Спали в одной кроватке, свернувшись в маленький живой клубочек. Билл всегда был очень любопытным, ни минуты не мог усидеть на месте. Как правило, его попытки познать окружающий мир заканчивались синяками и шишками. Уследить за ним было невозможно, а наказывать – себе дороже. Стоило Симоне поднять голос (а не дай Бог, и руку) на Билла, Том начинал истошно орать. Через пару секунд, словно боясь опоздать, к нему присоединялся младший. Это продолжалось до тех пор, пока Йорг не выдерживал и, наградив каждого основательным шлепком, не растаскивал их по разным углам. Близнецы сразу успокаивались и смиренно ждали окончания наказания, изредка лукаво переглядываясь.
Симона любила рисовать сыновей, но делала это украдкой, иначе эти непоседы обязательно бы все испортили. Картины получались немного смазанными, но удивительно живыми, и Симоне иногда казалось, что она заглядывает в другой мир, не предназначенный для ее глаз.
Она так и не смогла забыть. Каждую ночь, закрывая глаза, она снова оказывается на том пирсе. Уже темнеет, ветер слабо колышет заросли аира, растущего на берегу. Маленькие белые цветы уже закрылись, но листья продолжают источать приторный аромат, от которого кружится голова. Они с Йоргом опять о чем-то спорят, когда тишину разрывает дикий детский визг. Симона уверена, что кричит Том: он всегда был шумным ребенком, но сейчас женщина чувствует, что случилось что-то страшное. Она мчится к воде, босые ноги скользят по мокрым доскам. На следующий день придется ехать в больницу: она забудет вынуть занозы, и к утру ноги распухнут так, что встать будет невозможно.
Она опоздает.
Тело будут искать шесть дней; после вскрытия врачи скажут, что у ее ребенка не было шансов, он умер сразу, ударившись головой о подпорки. Но Симона всю жизнь будет думать, что могла это предотвратить; еще долго она будет просыпаться по ночам с именем сына на губах, а потом осторожно, чтобы не разбудить мужа, пробираться в детскую и забираться в крошечную кроватку Тома, крепко прижимая его к себе. Йорг не выдержит и уедет, но ей уже будет все равно. Просто одним воспоминанием меньше.
Похороны прошли тихо. Пригласили только близких родственников, но почти никто не приехал. Билл ушел тихо и незаметно. Особенно для Тома…
Когда Симона нашла сына, он уже не кричал, лежал животом на пирсе и заворожено смотрел на воду, словно пытаясь разглядеть там брата. А потом и вовсе не вспоминал о нем. Женщина не знала, что и думать: вроде бы все было замечательно, но в тоже время поведение Тома ее настораживало. Потом она стала замечать, как он разговаривает сам с собой. Она знала, что нужно показать Тома психологу, но каждый раз откладывала: боялась потерять и второго сына. А потом она нашла рисунки.
Том никогда не любил рисовать, да и не умел, в случае особого «вдохновения» ограничиваясь раскрасками. Но бабушка, совершенно на различавшая близнецов, по привычке подарила ему фломастеры. Поэтому Симона очень удивилась, когда нашла в его комнате потрепанный альбом с рисунками: на каждом – две маленькие фигурки, держащиеся за руки. Если бы Билл был жив, она могла бы с уверенностью сказать, что рисовал именно он: слишком хорошо для такого крохи, и Симона всегда втайне грезила, что, когда он вырастет, то станет известным художником – ее детская мечта, которая так и не осуществилась. Билл всегда настолько погружался в процесс, что даже не замечал брата, утраивавшегося рядом. Том старался сидеть очень тихо, чтобы не мешать, и заворожено смотрел на крошечные пальчики, неловко сжимавшие фломастер. Симона начала задыхаться и бросилась к окну, распахивая тяжелые, криво покрашенные рамы. Стекла обиженно зазвенели. Весь вечер она просидела на полу, нервно перебирая рисунки, проводя дрожащими пальцами по резким линиям, а потом с остервенением рвала их, и крошечные листочки носились по комнате, подхваченные легким осенним ветром.
Симона медленно сползает на пол, до боли вцепившись побелевшими пальцами в плечо сына. Много лет в ее душе с каждым днем росла уверенность, что ее Билл где-то рядом. Но сейчас ей впервые по-настоящему страшно…

Pov Tom

Сесси лежит на полу, подперев подбородок руками и внимательно глядя на экран. Ее матери опять нет дома, поэтому мы можем совершенно спокойно поваляться и посмотреть телевизор. Я безумно рад, что фрау Штайне устроилась на новую работу, и теперь постоянно в командировках. После того случая с моим якобы «братом» мама категорически запретила мне приводить в дом «эту мерзкую девицу». Мне стыдно, но я даже рад этому: не нужно бояться, что он что-нибудь выкинет, да и Сесси проще объяснить, почему ей нельзя у меня появляться. У нее довольно мило, но, на мой взгляд, слишком аккуратно: мягкая мебель бежевого цвета, кружевные занавески на окнах, на полках ни пылинки. Даже чихнуть страшно. Никогда бы ни подумал, что она выросла в таких «тепличных» условиях!
Сесилия любит строить из себя недотрогу, но все-таки, немного поломавшись для приличия, залезает на табуретку и достает со шкафа пару кассет. Порнографию ее мать прячут слишком хорошо, чтобы мы могли ее найти, а, может, просто не смотрит, поэтому мы снова ограничиваемся мультиками, которые тоже оказываются довольно интересными.
Но в данный момент перед моими глазами что-то гораздо более интересное, чем ангел с огромным членам, гоняющийся за школьницами. На Сесси старые домашние джинсы, которые малы ей настолько, что отчетливо проступают контуры кружевных трусиков, и ярко желтые шерстяные носки, на одном из которых красуется довольно большая дырка. Недавно вымытые волосы она заплела в тоненькую косичку, и я уже знаю, что через пару часов они будут неровными кудряшками рассыпаться по ее плечам.
- Тебе не скучно? – Сесси оборачивается, задумчиво почесывая пятку длинными ногтями с почти облупившимся серебряным лаком. В последнее время она стала гораздо женственнее, но не потеряла своей непосредственности, и мне это очень нравится. Никогда не думал, что смогу встретить девчонку, с которой одинаково здорово целоваться и играть в волейбол. Особенно радует то, что сейчас мы с ней одного роста, и меня больше не принимают за ее младшего брата.
- Может пойдем ко мне в комнату? Я тебе фотографии покажу, - недавно они с матерью ездили во Францию. Сесси говорила, что там просто ужасно, но не упускала случая похвастаться перед одноклассниками – в нашей деревне люди редко выбирались за границу. А если честно, то вообще никогда.
Мы идем в ее комнату, Сесилия впереди, так что мне снова открывается шикарный вид. Она достает большой глянцевый фотоальбом с каким-то морским рисунком и бросает его на кровать. В гостиной раздается громкая трель телефона – это ее мать, звонит каждые три часа, для проверки. Пока Сесси разговаривает по телефону, я открываю альбом и тут же захлопываю, но только для того, чтобы спустя пару секунд снова открыть.
От фотографий почти ничего не осталось - тот, кто это сделал, явно отличается богатой фантазией. Они не просто изрезаны: некоторые наполовину сожжены, некоторые изрисованы так, что с трудом можно догадаться, что же на них было. У большинства изображений Сесси выколоты глаза, а на полях альбома нацарапаны ругательства, которые даже я никогда не слышал.
Понимаю, что это нельзя оставлять здесь. Несколько минут тупо мечусь по комнате, пытаясь придумать, куда можно спрятать эту гадость. Наконец, прихожу к выводу, что альбом нужно унести. Но как это сделать незаметно? Зачем-то прячу его под толстовку и крадусь к двери. Пол издает противный скрип, но Сесилия настолько увлечена разговором, что ничего не замечает. Натягиваю кроссовки, пытаюсь зашнуровать, но альбом слишком большой, и, когда я наклоняюсь, падает на пол. Хватаю его и вылетаю на улицу, громко хлопнув дверью.
Уже на полпути домой вспоминаю, что забыл куртку, но вернуться уже не могу. Стараюсь не думать о том, как буду объяснять весь этот кошмар. Сейчас главное – найти этого засранца и заставить объяснить, какого черта он это сделал!

Pov Tom

Удивительно, но утром я проснулся в отличном настроении. Его не смог омрачить даже тот факт, что альбом исчез. Я не пытался его искать, прекрасно понимая, что это бесполезно. Кроме того, в моей голове уже созрело несколько неплохих идей, как объяснить Сесилии свой неожиданный побег с ее фотографиями, одна романтичнее другой. С моей фантазией только дамские романы писать!
Спустившись в гостиную, я столкнулся с мамой. Обычно она редко снисходила до того, чтобы готовить завтрак, поэтому мы с Гордоном ограничивались хлопьями. Поэтому я был невероятно удивлен сегодняшней ролью прилежной хозяйки.
- Привет, мам! – она оборачивается, в глаза сразу бросается ее необычная бледность, как будто не спала всю ночь.
- Сегодня воскресенье, - она открывает шкафчик, достает два яйца, замирает на несколько секунд, словно задумавшись, кладет обратно. Выхватывает пакет молока, нервно сжимает в руках, ставит на стол, уже изрядно помятый, садится рядом. Нервно барабанит пальцами по столу, почти беззвучно, потому что ногти обгрызены под корень.
- Сегодня воскресенье… - как будто разговаривает сама с собой.
- Мама…
- Значит, сегодня мы пойдем в церковь, - даже не смотрит на меня, внимательно разглядывая свои руки. Сегодня точно день сюрпризов: мать никогда не отличалась религиозностью, но спорить я не решаюсь, что-то подсказывает, что сейчас лучше этого не делать.
Я собираюсь за десять минут и, только спустившись в низ, понимаю, что смотреться я буду, мягко говоря, странновато: ярко-красная футболка с надписями не слишком приличного содержания – явно не самый подходящий наряд для церкви. Но мама совершенно не обращает на это внимания, просто хватает меня за руку и тащит к двери.
В церкви очень людно, я бы даже сказал, слишком, отчего теряется все таинство мероприятия. Как правило, местные приходят сюда не потому, что они действительно верят в бога, а просто потому, что так принято, чтобы после службы посудачить о соседях или пропустить по кружке пива в ближайшей забегаловке.
Мы садимся сзади, у прохода, стараясь не привлекать внимания, но я все-таки ловлю на себе пару любопытных взглядов. Не понимаю, зачем мы здесь. Мама совершенно не обращает внимания на священника, ее взгляд мечется по обшарпанным грязно-коричневым стенам. Их красят каждый год, но видимо, здание было построено как-то неправильно, и краска постоянно слезает из-за высокой влажности. На улице солнечно, и свет, проникающий сквозь небольшие окошки, бьет по глазам, заставляя прихожан недовольно жмуриться. Кажется, священника слушает только его жена, сидящая в первом ряду.
- Я должна тебе рассказать… - вздрагиваю от ее голоса.
- И для этого надо было тащиться сюда в такую рань?
- Я видела вчера кое-что… Кое-кого… В твоей комнате, - смотрит мне в глаза, словно умоляя сказать, что ей показалось. Сейчас я понимаю, почему она привела меня сюда. Глупо. Когда я в детстве гостил у бабушки, она любила водить меня в церковь. Мне там было смертельно скучно, но ему, как ни странно, нравилось. Он пользовался тем, что его никто не видит, и устраивался прямо у ног молоденького пастора, ловя каждое его слово. Особенно ему нравился церковный хор; он знал наизусть почти все псалмы и даже иногда подпевал, и прихожане начинали удивленно вертеть головами, словно слышали его тонкий голосок.
Наверное, я должен был испугаться. Но сейчас я чувствую лишь облегчение, зная, что могу поделиться своей тайной.

Pov Tom

Не могу больше здесь оставаться. Вскакиваю со скамьи, мама хватает меня за рукав футболки, пытаясь удержать. Я вырываюсь, запинаюсь за небольшую ступеньку и, не удержав равновесие, навзничь падаю на пол, только благодаря дредам не разбив затылок.
Местный священник, явно не привыкший к таким форс-мажорам, застывает с открытым ртом, тупо тараща на меня глаза – сейчас он напоминает мне большого старого карпа, которых мальчишки иногда ловили в пруду. Его жена, наоборот, начинает истошно орать, как будто только ждала повода, чтобы показать всю мощь своих голосовых связок. Словно проснувшись, поднимаюсь на ноги и вылетаю из церкви.

- Я думал, его никто не видит, кроме меня, - меня переполняет удивительная легкость: я слишком долго хранил эту тайну, боясь оказаться в сумасшедшем доме.
- Как давно?
- Что?
- Как давно ты его видишь? – дрожащие пальцы нервно трут переносицу.
- Всю жизнь…
Мать судорожно всхлипывает и прячет лицо в ладонях.

Хочется убежать, далеко-далеко…

- Том, он похож на тебя?
- Он и есть я. Ты же сама видела…

Спрятаться.

- Как его зовут?
- Никак… У него нет имени.

Билл…
Мой младший брат.
Господи, за что?!

- Он умер, когда вам было три года, - тихий шепот оглушает.
- Как?
- Несчастный случай. Глупый несчастный случай… - только сейчас она начинает плакать.

Мама… Зачем ты мне все рассказала? Я привык к тому, что он просто призрак, моя больная фантазия. Я не хочу думать о том, что было бы, если бы он был жив.
Билли…
Мама, ты знаешь, что он очень похож на тебя? Не я, как многие думают, а именно он? Теперь я понимаю, откуда у него такой талант к рисованию. Ты бы им гордилась, мама…

- Я ничего не могла сделать. Никто бы не смог… - по ее щекам текут слезы. Она крепко сжимает мою руку, мне даже кажется, что кости сейчас затрещат.
- Ему было больно?
- Прости малыш, я не знаю…
- Почему ты мне ничего не сказала раньше? – наконец, решаюсь посмотреть ей в глаза.
- Зачем, Том? Ты ведь даже ничего не заметил.

Не заметил… А как я мог, если ты все время был рядом, братик? Мой ангел-хранитель. Пока я сам тебя не оттолкнул.
Где ты сейчас, Билл?