Билл, размышляя о чете Браунов, которых ему предстояло навестить, с некой долей лени и пренебрежения, подкрался к их с Томом комнате.
Сказать по правде, Билл в тайне считал, что у него есть скрытая предрасположенность к профессии разведчика, т.к. шпионить под дверьми было одной из его маленьких слабостей. Интуиция подсказывала ему, что там, по другую сторону двери, происходит что-то весьма интересное и изобличающее.
Поставив большую кружку по левую сторону от дверного косяка, Билл, присев на корточки, заглянул в замочную скважину. Так оно и есть. Том, нацепив наушники, валялся вальяжно на измятой постели, перелистывая свежий номер красочного журнала.
«Playboy, что ли»? – предположил Билл, приподняв одну бровь. – «Нужно эффектно зайти, чтоб у него дреды завяли! А то, смотрю, неплохо живет, халтурщик хренов»!
Билл выпрямился и, предупредительно отодвинув чай подальше, чтобы избавить себя от труда вытирать пол, отошел на метр, полтора, назад, с диким воплем, вломился в комнату, приземлившись прямо к Тому на кровать, выхватывая еще не замусоленный журнал.
«Playboy! Я так и знал, озабоченный брехун»! – сказал он уже шепотом, ехидно скалясь на брата.
С видом Александра Македонского, завоевавшего долину Инда, Билл в шутку легонько шлепнул плечо своего близнеца сложенным в трубочку журналом. Тот даже предпринял и слабой попытки увернуться, хватая брата за рукав 3\4 черной футболки, затем резко отпихивая его от себя.
«Да уйди ты от меня нахрен, Билл! Достал, твою мать»!
«Тогда и твою тоже. Мы ж близнецы, забыл, кобелЁк»?
Билл сегодня был явно в «ударе»: остроты лились из него сутра, как из фонтана, но вот на проклятом уроке французского язык прилип к небу и единственное, что учитель слушал минуты две, было «Э-э-э-э-э-э-э…. je sais pas (я не знаю – прим. автора)…».
В следующее мгновение, с легкостью воздушной гимнастки, Билл оказался на ногах и уже подавал брату кружку.
«Предатель! Бросил меня, сволочь»!
«Я ж имею право отдохнуть раз в месяц денек другой. Ты ж не помрешь один день в школе без меня».
Том преподнес дымящуюся жидкость к губам и с осторожностью подул на поверхность, боясь обжечься.
Не успел Билл еще как-нибудь шутливо упрекнуть брата, как послышался сердитый крик матери с кухни.
«Билл, тебе особое приглашение нужно? Я же сказала, нам еще идти к Браунам надо! Чего ты там рассупонился около Тома? Давно не виделись»?
«Бегу уже»! – Билл полетел на кухню и, плюхаясь на мягкую соломенного цвета лавочку у самой стенки, уставился на суп с резким запахом ненавистной кинзы.
«Это полезно. Хватить глаза пялить! Ешь или пойдешь на пустой желудок».
Билл вздохнул и, давясь, стал молча, глотать кинзовую жижу. Ложка за ложкой, тьфу….
Пообедав и не забыв взять румяный пирог с яблоками и корицей, мать с сыном покинули дом и вышли на ярко освещенную солнцем улицу. Билл надел темные очки, в которых отражались дома, стоящие напротив, и блики солнца, и вопросительно посмотрел на мать, а та в свою очередь, не говоря ни слова, пошла в направлении дома пожилой фрау Мюллер вниз по улице.
Билл уже успел настроиться на длительную прогулку, придумывая мысленно приветственный монолог с воображаемыми собеседниками.
«Здравствуйте, Гер и Фрау Браун! Очень приятно, я Билл. У меня…»
Тут погрязший в собственной вежливости подросток врезался в спину внезапно остановившейся матери.
«Пришли, Билл. И, пожалуйста, смотри, куда идешь в следующий раз. Прям стыдно за тебя иногда», – сказала Симона недовольно и, всучив Биллу шарлотку, поправила светло-сиреневое шифоновое платье, которые чуть скрывало округлые коленки.
«КАК?! УЖЕ?! Но это же дом фрау Мюллер! Разве продала дом?! А где же она сама?»
«Продала дом и уехала к дочери в Берлин. Чего тут непонятного»?
«Тогда почему она не вывезла мебель? Я не видел грузовых машин». – Подросток все не унимался. Он даже думать не думал, что пухленькая, как куропатка, добродушная фрау Мюллер, которая имела обыкновение угощать близнецов крекерами и молоком, вдруг решит окончательно и бесповоротно мигрировать в Берлин.
«Продала вместе с мебелью, видно. Это не мудрено при том, что фрау делала там капитальный ремонт только года два назад. Тссс, Билл!» - шикнула женщина и позвонила в новенькую дверь.
Через секунду они увидели миловидное лицо женщины лет тридцати пяти со светлыми по плечи волосами. Она была высокая, фигуристая, и что-то в ее внешности указывало на наличие благородных аристократических корней.
«Здравствуйте, фрау Браун! Мы ваши соседи – Каулитцы. Меня зовут Симона, а это мой сын Билл», - защебетала Симона, приветливо улыбаясь.
«Здравствуйте»! – отчеканил Билл и сам чуть не испугался того, что так выпилил это слово.
«Очень приятно, проходите», - женщина отошла в сторону, пропуская вперед гостей, и тихонько прикрыла за ними дверь.
«Мебель действительно осталась от фрау Мюллер», - отметил про себя Билл, но тут перед ним, как по волшебству, возник статный мужчина с проседью и мобильным телефоном в руках.
«Михаэль, познакомься с нашими соседями, Симоной и ее сыном Биллом. Это мой муж», - представила женщина друг другу собравшихся в комнате людей, и, спохватившись, добавила: «Меня зовут Анна».
После дружного «очень приятно», хозяева стали счастливыми обладателями столь дорогого сердцу Билла пирога, но все же кусочек ему удалось получить, т.к. фрау Браун, как любая гостеприимная хозяйка, устроила коллективное чаепитие.
Распивая крепкий черный чай, Симона пожаловалась:
«Очень жаль, что мой второй сын, Том, не смог прийти. Они с Биллом близнецы».
«Правда»? – удивилась Анна, и оглядела Билла внимательно, словно на нем было написано зашифрованное послание человечеству. Билл этого не заметил, поскольку был занят изучением своих кроссовок, которые ему порядком поднадоели.
«Надо новые купить».
Разговор гудел, часы тикали, и первое знакомство прошло бы «на ура», если бы не следующий вопрос.
«А у Вас есть дети»? – с осторожностью и как можно более вежливо осведомилась Симона, делая глоток из дорогой китайской фарфоровой чашки.
Брауны подняли на нее переполошенные глаза, будто это был самый неприятный вопрос, который только человек мог додуматься задать.
«Да», - с прохладцей ответила Анна, ставя свою чашку на стол из темного дерева механическим движением. Повисла минутная тишина.
Чувствуя себя крайне неловко, Симона ретировалась, осторожно коснувшись локтя Билла, который мысленно уже почти расплатился за новенькую пару кроссовок в местном спортивном магазинчике.
«Нам уже пора. Простите, что задержали Вас. Очень приятно было познакомиться»! Она, улыбаясь всеми чертами своего доброго лица, повлекла Билла за собой, мягко, но настойчиво.
Фрау Анна проводила их к двери, прощаясь в лучших немецких традициях, но теперь она перевоплотилась в Снежную королеву, от которой веяло вечной мерзлотой.
Оказавшись на свежем воздухе, мать посмотрела на сына как-то растерянно, как провинившаяся девочка, точно не осознающая, в чем же собственно состояла проблема.
Билл тем более не знал. Он просто-напросто пропустил весь разговор мимо ушей, и теперь судорожно пытался понять, чего же с таким видом в нем высматривает Симона.
А между тем погода испортилась: тучи заволокли небо, а духота стояла невыносимая. Все предвещало сильную грозу с громом и молнией.

Билл положил скрещенные на предплечьях руки на лавиатурную крышку (крышка, которой по окончании игры накрывают клавиатуру – прим. автора) которую он прежде аккуратно опустил, чтоб не мешать загадочному исполнителю посторонней какофонией, и опустил на них слегка наклоненную на бок голову, поблескивая заинтриговано глазами. Взгляда от фигурки было не оторвать: такая живая и хрупкая, как былинка на ветру, она была, такая манящая и такая …… далекая.
Он набрал воздуха в грудь и с шумом выпустил его, чувствуя, что музыка впиталась в его кожу, разнеслась по всему организму через кровеносную систему и достигла сердца, заставляя его биться в такт ударам клавиш. Как же это было нереально… Фантасмагория…
Прищурившись, Билл защелкнул заднюю крышку фортепиано, дабы она не нарушала обзор, и, опершись ладонями на выпрямленные руки, высунулся из-за своего укрытия, как солдат из окопа.
Несколько секунд он думал, взвешивая все «за» и «против». Тут мобильный телефон дал знать громким рингтоном «Green Day», что звонит мама. Метнувшись назад, Билл схватил телефон и тихо протараторил:
«Да, мам! Говори скорей»!
«Билл, Том уже ушел»?
«Да, да, да», - подгоняя мать, зашептал Билл.
«Что ты делаешь»? – продолжала Симона, игнорируя недовольство Билла.
«Играть пытаюсь», - соврал Билл и хоть бы покраснел ради приличия.
«Так вот: я буду сегодня очень поздно, т.к. надо закончить чертежи, а домой их везти не хочу…»
«ДА!!!! Я ПОНЯЛ!! ПОНЯЛ!» - шепотом сказать уже не получилось, и Билл повысил голос на полтона, демонстрируя свое нетерпение и феноменальную понятливость в «экстренных» ситуациях.
«Ну, и ладненько. Целую, сыночек!» - ласково пропела Симона в трубке.
«Да, мам, я тебя тоже»! – Билл быстренько «закруглил» разговор и снова занял свой наблюдательный пост, но музыка стихла, а мифическое создание растаяло, как снег в апреле, словно его никогда и не было.
Билл сел на лавиатурную крышку, как человек, приговоренный к смерти через повешенье, только что услышавший решение суда.
Запустив в растрепавшиеся от резких движений волосы пальцы, он с досадой и тоской взглянул туда, где его взору открылся несколько мгновений назад таинственный пианист. А, может, и пианистка.
Как жаль, ведь такое удается услышать не каждый день, тем более что фрау Келлер говорит, что для многих ее студентов Бетховен – одна сплошная личная трагедия с восклицательным знаком.
«Кто же ты, Мастер? Как ты смог создать такую гармонию техники и души? Материального и идеального? Кто же ты?»
Терзаемый этим вопросом, Билл еще долго с надеждой в застывших карих глазах оборачивался на окно Браунов, но тщетно. Свет издевательски горел, а музыка все не возобновлялась.
Билл сел обратно за свой инструмент и открыл крышку, обнажив клавиши, напоминающие зебру. До… ре… ми… Пальцы напряглись, и сосуды на них вздулись, переполненные горячей кровью.
Подросток нервно захлопнул клавиатуру, взбешенный сам не зная чем.
Тут симфония Бетховена проснулась в окне напротив и устремилась к Биллу, заполняя его комнате, как восточный аромат с искушающими вкраплениями сандала.
Это был аргумент «за», и Билл забрался, как проворная белка, на заднюю крышку фортепиано, и преисполненный решимости пополз на четвереньках через нее.
Перемахнув подоконник, он оказался на росистой траве. Ноги промокли мгновенно, но это его совсем не заботило. Продираясь с осторожностью хищника в засаде через ветви гибких вишен, Билл обнаружил впереди себя препятствие в виде зеленой изгороди, которое он без промедлений миновал в один прыжок.
Согнувшись, чтоб не мелькнуть в окне, которое было расположено достаточно низко, чтобы Билл мог при желании туда свободно заглянуть, Билл преодолел еще метра два по клумбе с розовыми тюльпанами, вымазав белые носки в земле.
Подросток притаился у окна, стоя слева от него, едва дыша, боясь быть пойманным. Оно было открыто настежь, и летний ветерок заигрывал с легкими занавесками, то приподнимая, то опуская их. Музыка звучала еще более магически и пленяюще с такого расстояния.
Ухватив невесомую материю кончиками трясущихся пальцев, Билл чуть отвел ее в сторону, открывая себе вид на уютную комнату, где среди множества книг, фотографий, сувениров и прочих мелочей быта стояло шикарное блестящее черное пианино, за которым спиной к своему наблюдателю расположился худенький мальчик-подросток с пепельно-белым куцым хвостиком, доходившим до середины спины.

«Это что за дед»? – потрясенный увиденным Билл, прикрыв рот свободной взмокшей ладонью, вглядывался в седого мальчика, который был в полном неведении, что у него появился незапланированный слушатель. Он был настолько поглощен игрой, что, казалось, и бровью бы не повел, даже если бы у него во дворе взорвалась атомная бомба.
«У него БЕЛЫЕ, прямо-таки БЕЛОСНЕЖНЫЕ волосы, но кожа юная, вовсе не морщинистая, она гладкая, и такое ощущение, что она просто натянута на скелет, как шкура на барабан. Вот-вот лопнет и разойдется в разные стороны. Руки какие-то просто несуразные: костлявые с очень узкими ладонями и шарнирными пальцами. Очень уж смахивают на куриные лапы. Спина как у девятилетней девочки… Дунешь – рассыплется. А если тронуть? Подумать страшно, что он может вот так, с такой силой и остервенением, долбать по клавишам, расшатывая фортепиано, которое весит раз в пять больше, чем он сам. Боже, ЧТО это такое»?
Билл с чувством полного недоумения и замешательства отпустил штору и, прижался всем телом к красной кирпичной стене, на которой рядом присоседился слизняк, привлеченный влажной землей. Билл насупил брови, внушая слизняку, чтоб тот лучше подыскал себе место подальше от него. Но наглое брюхоногое был не таков, чтоб сдаваться без боя, и направился прямиком к претенденту на свою территорию.
Биллу, скорчившему мученическое выражение лица, пришлось отступать, шаг за шагом портя грядку с тюльпанами, замешивая ногами кашу из грязи и раздавленных цветов. И все это под аккомпанемент Бетховена.
И музыка неутомимо лилась из распахнутого окна как горная речка, не знавшая спокойного русла. Пианист погряз в своем мире, оторванный от действительной реальности магией звука. Властвуя сейчас над Пространством и Временем, он в своем воображении возносился к небесам, касаясь губами серпа луны и мерцающих холодным светом звезд. Все в этом мире, сотворенным Человеком и Звуком, все было идеально, безупречно, нереально… Так близок этот Мир к миру, который прижух под окном. Но там кипели сейчас другие страсти.
В другой ситуации Билл бы смеялся до колик в животе, представляя себя в таком вот комичном положении, но, учитывая, что он только что подсматривал за совершенно ему незнакомым человеком в чужом саду, где он ухитрился истребить целую клумбу, а вот теперь пятился задом от склизкого чудовища, выражая весь свой протест убитой миной, ему было явно не до шуток.
Продолжались эти догонялки где-то с минуту.
Но тут, зацепившись ногой за торчащий из земли, словно гриб, поливочный кран, Билл с грохотом, который не был слышен разве что в Китае, бухнулся на четвереньки перед гордым победителем, который с презрением прополз мимо.
Билл, осознавая, что такой «обвал» без внимания не останется, застыл в позе Сфинкса на месте, где был, в ужасе, не зная, куда ему податься: с этой стороны сада Браунов были только живая изгородь и грядка с тюльпанами, на которой можно было со спокойной совестью теперь поставить крест.
Но Музыка благосклонна к настоящим ценителям. Она спасла своего преданного поклонника, заглушив его неуклюжесть и давая шанс на спокойное отступление.
Билл, поняв, что санкций за шпионаж не последует, выдохнул всей едва живой грудью, как на его голову упало несколько холодных капель. Затем он почувствовал вялый моросящий дождик уже всем намокающим телом. Билл, уже едва слышно смеясь, поднял голову, и улыбка мгновенно оставила его лицо: по дороге к их дому бежала, держа что-то бумажное над собой, женщина и побрякивала связкой ключей.
«МАМА»!!!!
Билл, как подорванный, ринулся было из исходного положения в направлении своего окна, но ноги разъехались на намокшем газоне, и он, скользя, перекувыркнулся и грохнулся на спину.
Перемазавшись в земле, как заправский крот, Билл пропарил над живой изгородью, как комета, и, порвав, все, что только можно, в вишневых зарослях, заскочил на свой рояль, чуть не проломив его.
Истеричный смех душил его и сотрясал все тело как при лихорадке.
Надо же было ТАК опозориться!!! Отдельный разговор ждет его при встрече с мамой, которую, наверное, инфаркт хватит от вида мокрого, грязного сына в диком припадке безумного смеха.
Пряча нос и рот в ладошках, сложенных лодочкой, Билл оглянулся назад, сам не знаю, что побудило его это сделать.
Единственное, что он успел заметить – это как штора дрогнула в окне Браунов.
Они были квиты – Подснежник из дома Браунов заметил Билла.

Уже неделю Симона безуспешно пыталась выудить из Билла, что же произошло той ночью, когда она, включив свет в комнате детей, обнаружила своего младшего сына в полуобморочном от смеха состоянии, грязного с головы до ног, но настолько неразговорчивого, что ей сначала показалось, будто его кто-то выволок из дома и валял по земле не менее двух часов, но он спасся и теперь, обезумевший от счастья, смеется, не осознавая, где он и кто перед ним стоит.
На все расспросы и Симоны, и даже Тома Билл молчал, не выдавая ни своим видом, ни своим поведением событий того вечера, когда он первый раз отважился подойти к дому Браунов, с целью разузнать, кто же так божественно может воплощать сонаты Бетховена.
Чтобы не навлекать на себя лишних подозрений со стороны и без того перепуганных родственников, Билл в течение последующих семи дней ограничился тоскливым наблюдением из окна. Сам он упражнялся в музыке только днем после посещения ненавистной школы, т.к. вечером, как это обыкновенно бывало, округу должны были оживить сложнейшие партии для фортепиано величайших из живших на этом свете композиторов в исполнении загадочного Подснежника, который начинал играть с наступлением сумерек, к чему Билл уже привык, но не переставал интересоваться «почему?».
С девяти и до одиннадцати, когда дневное светило, уходя, оставляло пост своему ночному сменщику, Билл, устроившись с босыми ногами на широком подоконнике, и рассматривал любопытным взглядом очертания дистрофичного тела Подснежника, который за подлыми занавесками, разделяющими их, увлеченный, очередной сонатой Моцарта, раскачивался как безумец, упиваясь своей игрой.
Его настроение заражало Билла, и подросток, прикрыв упоенные глаза, с томной негой, вызванной и теплой летней ночью, и сладкими флюидами растений в плотном стоячем воздухе, и всепроникающей музыкой, расслаблялся, прижимаясь затылком к деревянной оконной раме, наслаждаясь Мастером на другом конце их смежного сада, что так несправедливо разделял их.
Иногда Билл замечал, что, закончив играть, Подснежник подходил вплотную к занавескам и, едва раздвигая их, создавая крохотную щель, чтобы посмотреть, здесь ли еще этот мальчик, что живет напротив и каждый день часами внимает его игре, подглядывая за ним так робко и кокетливо.
Дослушав маленький концерт до конца, Билл накрывался тоненьким одеялом, ибо ночи стояли невыносимо жаркие и тяжелые, и размышлял над своими дальнейшими действиями.
Определенно он ЖАЖДАЛ встречи с Подснежником, но как это устроить? КАК?
«Я никогда не видел его в саду или на трассе перед домом. Да он вообще безвылазно сидит дома! А он хоть в школу ходит? Нигде его не подловить. Он дает о себе знать ближе к ночи. А где он все остальное время пропадает? Почему я ни разу не слышал, чтобы он с кем-нибудь разговаривал? Одни вопросы! Я так больше не могу!»
На этой мысли Билл резко повернув уставшее от долго сидения в одном положении тело на бок и вперился взглядом в лежащего на своей аккуратно заправленной кровати Тома в ярко-красной футболке, который на него сильно обиделся за отказ рассказать «своему единственному брату-близнецу» правду. Том не замедлил отвернуться, демонстрируя свое брезгливое «фи». Еще бы! Какие могут быть секреты у людей, которые генетически одинаковые на 99 процентов!
«Ну, и ладно!» - раздосадовано фыркнул младший Каулитц, приподнимаясь на содранном локте, напоминающем ему о захватывающих приключениях недельной давности.
Отбросив край нежно-сиреневого пододеяльника набок, освобождая себе путь, Билл поднялся на ноги и с равнодушным видом продефилировал прочь из темной комнаты.
Ему не спаслось, а поговорить было не с кем, что было чрезвычайно странно. Ведь до этого момента у них с братом секретов не было, а тут вдруг он появился, как по взмаху волшебной палочки. Биллу было тяжело объяснить Тому, который многие вещи переводил в шутки «ниже пояса» свою мечту встретиться с Подснежником лицом к лицу, т.к. он побаивался косого взгляда брата с намеком, тем более что повод был, именно это и угнетало его больше всего остального.
В этом так страшно признаваться и так страшно принимать, но Билл ощущал некую долю эротических мучений и любовную тоску, слушая проклятого Подснежника. Что пробуждало такие запретные мысли: Музыка или его собственное воображение? Может, это крайняя форма восхищения, перетекающая в волнительный самообман?
Давно еще как-то раз нашарив в комнате матери безликий кожаный томик Томаса Манна «Смерть в Венеции» на прикроватной тумбочке рядом с будильником и таблетками от головной боли, Билл механически перелистывал хрустящие странички скучной книженции, пока не зацепился взглядом на следующие строки:
«Нет отношений страннее и щекотливее, чем отношения людей, знающих друг друга только зрительно, — они встречаются ежедневно и ежечасно, друг за другом наблюдают, вынужденные, в силу общепринятых правил или собственного каприза, сохранять внешнее безразличие — ни поклона, ни слова. Беспокойство, чрезмерно любопытство витают между ними, истерия неудовлетворенной, противоестественно подавленной потребности в общении, во взаимопознании, но прежде всего нечто вроде взволнованного уважения. Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска — следствие недостаточного знания».
Билл доплелся до кухни и грузно опустился на крякнувшую от небрежно опушенного тела лавочку. Тишина была гробовая, лишь плохо завернутый кран плакал крупными слезами. Билл подпер кистями, сцепленными замочком, изящный подборок и уставился в скатерть, где остались с ужина крошки хлеба, нечаянно пропущенные Симоной, когда та вытирала со стола. Дыхание его было ровным и очень глубоким, словно оно давалось ему пОтом и кровью, словно это была его непосильная работа.
«Я ДОЛЖЕН с тобой встретиться, тем более, что ты сам проявляешь ко мне недюжий интерес: каждый день смотришь, не ушел ли я. Я же тоже тебе не так безразличен, безликий Мастер. Ты тоже мучаешься неведением, тебе тоже хочется увидеться…»
Отчасти Билл, отваживаясь на этот шаг, мечтал разобраться в своих собственных чувствах, в которых он успел запутаться к тому моменту окончательно: с одной стороны, он понимал, что это увлечение – глупость чистой воды, щенячья возня. Но с другой стороны, из чего она взялась? Ничего не возникает из нечего. Может, он…
Билл тряхнул лохматой головой и предложил себе подумать над этим завтра, когда ему будет спокойнее и легче на душе, когда он встретится, наконец, с Подснежником тихой июньской ночью.

Билл покорно сел на край жесткой кровати своего нового знакомого, безмолвный, ошарашенный, такой податливый. В голове вертелась только одна мысль: «Так не бывает. Глухонемые так не играют. Это ложь. Чистая ложь». Взгляд его, тяжелый, какой-то свинцовый, был устремлен на пол, где красовался пушистый цвета крем-брюле ковер, бережно сохранивший отпечатки его ног.
Отто, почувствовав недоверие и сомнения ночного гостя, устроился рядом на крутящемся коричневом стуле возле письменного стола, где находился нагревшийся от долгой работы ноутбук, и принялся проворно печатать:
«Ты не веришь мне, Билл?»
Билл не поднимал глаз, но Отто дотронулся до его слегка еще дрожавшего плеча, приглашая прочитать вопрос, на что Билл окинул Подснежника взглядом затравленного зверя, и слова «Убери от меня руки!» застыли на пересохших губах.
Оценив вопрос, поежившись, Билл нахохлился, как замерзший воробей, и чуть заметными кивками подтвердил мысль Подснежника, взглянув в его лицо с некой долей отвращения.
Тот, несколько разочарованный, но все же не хотевший вот так сразу потерять внезапную столь вожделенную компанию, только что обретенную им, отрывисто повернулся к компьютеру и застучал по клавиатуре:
«Дай я тебе расскажу. Я родился полным альбиносом: у меня красные глаза, белые волосы и молочно-красноватая кожа: в ней отсутствует меланин. Если ты не в курсе, то большинство альбиносов плохо видят и слышат. Со зрением мне повезло: относительно всего остального, оно у меня еще нормальное. Но у меня врожденная немота, поэтому я никогда не говорил…»
Билл с претензией дернул его за руку, мешая печатать дальше.
«Стоп! Ты говорил, что ты еще и … не слышишь. А как же ты тогда понимаешь, что я говорю?» - снова недоверие проснулось в Билле с новой силой.
«По губам читаю. Многие глухонемые умеют, ты только не старайся произносить отчетливее, а то я перестану тебя понимать, хорошо?»
Билл пожал плечами, а Отто продолжил свой рассказ.
«Я мог слышать до двенадцати лет, правда, слабо, но мог. У меня рано проснулась тяга к музыке, и родители отдали меня в музыкальную школу по классу «Фортепиано». Я играл намного лучше детей моего возраста, быстрее схватывал, охотнее учил новые, более сложные для моего уровня произведения. Ты бы знал, в какой чертовой тьме тьмущей конкурсов я переучаствовал, сколько наград и оваций наполучал.
Но после того как я перенес двусторонний отит, я оглох окончательно, т.к. он дал мне серьезные осложнения. Для всех это было шоком, особенно для родителей, которые и так со мной нахлебались сначала из-за моих альбинизма и немоты, а теперь к этому еще добавилась и глухота».
Билл привлек внимание Отто, помахав перед его лицом ладошкой, словно здороваясь.
«А разве тебя не лечили?»
«Лечили, но безуспешно. Там уже ничего не поделать, по словам врачей. Мы много к кому обращались, нам предлагали операции. Гарантий никаких не было, но могли возникнуть проблемы со зрением из-за них, и от этого пришлось отказать. О чем это я? Про родителей хотел тебе рассказать.
Однажды я подглядел за ними, когда пьяный отец навалился на мать, и выкрикивал что-то гадкое. Я не все, правда, разобрал, но общий смысл понял, особенно когда он зашвырнул рамку с моей фотографией об стену. Она разбилась, и осколки разлетелись по все гостиной. Как и вся моя любовь к ним двоим.
Я знал, что он был разочарован во мне еще с самого рождения, а теперь, когда я стал жалким инвалидом, он перестал воспринимать меня как сына. Для него я превратился в нахлебника, которого ему сердца не хватало сбагрить в какой-нибудь приют. Или мать не давала. Мать относится ко мне как к бедной зверушке. Я думаю, они опозорены и унижены, как родители, прежде всего, поэтому и откупаются от меня деньгами, как только могут, лишь бы не только не выходить со мной на откровенный разговор. Даже мой талант их не прельщает: они люди, которые меряют успех деньгами и только ими. Если ты не подаешь надежд, как работник для их банка (отец владелец, а мать его акционер), то ты не можешь быть полноценным Брауном.
Веришь, ни разу не отказали, чтоб не просил! А просил я только нанять мне профессионального преподавателя игры на фортепиано и все. Но почти никто не соглашался, даже за неплохие деньги, потому что считали меня не перспективным, т.к. боялись вкладывать силы в такого больного урода. Плевать, что я душу наизнанку выворачивал! Они боялись меня, их воротило от меня! Вот недавно нашелся человек, который ходит ко мне три раза в неделю, но почти не приближается ко мне, даже во время занятий, будто я прокаженный. Я…»
«Я не видел не разу», - скептически заметил Билл, остановив Отто касанием к плечу и насупливая брови.
«Правильно, днем же ты в школе. Как ты мог видеть?» - улыбнулся Подснежник белозубой улыбкой, от которой мороз был по коже: такие жемчужины-зубы и такие алые, кроваво-красные десна.
«Так вот. Я получаю пока так музыкальное образование, а еще ко мне приходят учителя из школы на дом. Знаешь такую вещь?»
«Слышал,» – кивнул Билл, соглашаясь.
«Сколько тебе, Билл?» - осведомился Подснежник, резко меняя неприятную ему тему.
«Четырнадцать», - настороженное ответил Билл. – А тебе?
«Тоже».
«Давай лучше о тебе поговорим. Я видел тебя почти каждый день, и все время думал, что ты такой яркий ищешь в этом окне?»
«Я искал тебя, Отто. Чтобы ты понял, что ты мне не отвратителен».
Билл сжал слегка его плечо, как мог нежно, глядя на него с доверием и лаской. Страх улетучился, и осталось только всепоглощающее сочувствие и желание стать для того, кому в этой жизни повезло меньше, опорой и поддержкой. Такое странное, но благородное чувство.

Глава первая.
Руки.

«Если у тебя завелся новый знакомый, то это было необыкновенно глупо скрывать его от нас. Или он какой-нибудь размалеванный гот-сатанист, да еще и наркоман со стажем в придачу?» - Симона строила из себя разгневанную мать, лежа в кровати и выслушивая стрекотню своего малешенького. Камень упал с ее широкой души, потому что сын сам решил признаться, почему и куда он пропадал с девяти до одиннадцати ночи. Рассказывал же Билл сбивчиво, местами перескакивая и путая события, но ему удалось все же достаточно внятно объяснить ситуацию Отто.
Откровенно говоря, мать обо всем уже давно догадывалась, но просто ждала «признательных показаний» от самого близнеца. Давить на сына, по ее мнению, не имело смысла, тем более что между ними существовали хорошие доверительные отношения, и разрушать их прямым напором было бы грубой ошибкой с ее стороны. Отругать его она отругала за то, что так бесцеремонно позволил себе нарушать право частной жизни, но что с ним поделаешь теперь, когда дело сделано? Выслушав все от начала до конца, ей оставалось только кивнуть в знак согласия, что она не против видеть Отто в качестве гостя завтра в четыре часа за обедом.
На следующий день они снова встретились часов в двенадцать дня на старомодной кухне, после того как братья сбегали в мясную лавку Гера Шнеэ докупить любимые шпикачики. Им также нужно было наведаться в супермаркет за цветной капустой и шпинатом.
«Ты говоришь, что у него пунцовые глаза, белые волосы и красноватая кожа?» - с некой долей сомнения подала голос Симона, не глядя на сына, т.к. была занята приготовлением своего коронного блюда - шпикачиков с чесноком и овощным гарниром - которое было «гвоздем» сегодняшнего «званного» обеда.
«Ну, да. Но только не надо этого бояться! Он самый обычный мальчик, только … бесцветный…белый…. и глухонемой…», - поправил себя взволнованный Билл и сделал маленький глоток апельсинового сока, прополоскав им рот, как при чистке зубов. Он сидел за столом, выжидая и одновременно подготавливая мать к встрече с его другом, который мог, несмотря на все бойкие заверения Билла, которыми он щедро накормил сомневающегося Отто, шокировать и отпугнуть от себя кого угодно.
«Бедный ребенок!» - сочувствовала мать, энергично орудуя ножом с черной пластиковой ручкой, измельчая репчатый лук для «зажарки». – «Всего четырнадцать и столько испытаний на его долю! … Ты сказал уже Тому?»
«Угу», - икнул Билл. – «Еще вчера. Но он очень спокойно отнесся. Мы с ним после помирились».
«Спокойно?» - Симона поджала губы, застыв в недоумении. – «Странно тогда, но он на тебя ТАК обижался и вдруг так спокойно все воспринял…».
«Просто Том все правильно понял. А как еще мог понять мой близнец? Том пусть и строит из себя крутизну в последней инстанции, но, как ни крути, парень добрый и понимающий. Понял, что Отто, хоть и не красавец, но очень положительный и милый мальчик. Попробуй-ка при его жизни не потерять веру в себя и продолжить заниматься любимым делом», - гордо продекламировал Билл, осознавая, что сейчас говорит очень справедливые слова.
«Таааак… Куда вы дели цветную капусту?» - грозно подняла Симона глаза на Билла, которые тихонечко продвинулся к выходу. – «Ну?»
«Может, она в холодильнике», - Билл поспешил прочь, чувствуя, что скоро мать поймет их маленькую с Томом хитрость: они ее просто не купили. Еще чего?! При гостях такой дрянью давиться.

В четыре часа Билла начало немного потряхивать, т.к. он не был до конца уверен в реакции родни, поэтому он ждал прихода Подснежника внизу, чтоб снабдить его необходимыми инструкциями.
Звонок застиг его за кусанием ногтя большого пальца. Только было он потянулся открывать, как Том, одетый в белую футболку и светло-синие джинсы, перехватил инициативу и потянул дверь на себя.
Отто, опешивший при виде вроде знакомого, но вовсе незнакомого лица, прижал к груди большой букет бело-розовых лилий в обертке из гофрированной ярко-розовой бумаги, источающих тонкий сладкий аромат.
Билл ожидал невольного вскрика или выпученных глаз, но Том лишь отшатнулся в сторону, да не от ужаса, а просто запуская Подснежника в их скромное жилище. Лицо его выражало полнейшее махровое равнодушие и безграничное спокойствие, едва прикрытое банальным «Очень приятно!».
Билл вперился изумлено в брата взглядом, но тот лишь взял протянутую ему после кроткого кивка квадратную коробочку с серебристой лентой.
«Спасибо большое».
Том принял предназначавшийся ему подарок как само собой разумеющееся, положил его, не разворачивая, на стул, где они обувались перед выходом, и осмотрел гостя.
Личико Отто было очень скуластое и невероятно грустное, словно он постоянно был чем-то озабочен, но решить проблему никак не мог. Глаза были большие, с идеального цвета белками, но радужка цвета спелой брусники делала их похожими на глаза затравленной лабораторной крысы. Точеный нос был чуть вздернут, а тонкие ниточки губ болезненно алели. Волосы он распустил, но они его ничуть не красили: слишком тусклые и прилизанные они были. Если отойти подальше, могло сложиться впечатление, что он лысый и набросил на голову кухонное белое полотенце. Одет был Отто, как нарочно, во все белое, чтобы хоть как-то сгладить впечатление, но получалось, что он был похож на приведение, которое решило прогуляться средь бела дня.
Подошла Симона. К ее счастью, букет, который был ей моментально вручен, прикрыл лицо женщины, которые выражало едва сдерживаемый стон отвращения.
Билл подхватил приятеля за локоть и повел в гостиную, куда был перетащен стол с кухни, сервированный на четыре персоны керамической посудой ярко-желтого цвета.
Усадив Отто подле себя, Билл взглянул с нервной улыбкой на мать, которая заторможено ставила цветы в хрустальную вазу, толком не понимавшую, ЧТО посетило ее дом.